Mой арбалет заржавел, мой рог свое отыграл
Ушел в астральный предел, разъят на камни, город Альби.
А в небе - стон сентября, там вестник-ворон блажит:
"Грааль!
Грааль!
Грааль!"
А с моря падает ночь, красна, как вопль судной трубы.

И где теперь твое дно, эпохи каменный ларь?
На смену чуду огня приходит фьеста папских костров.
А рыцарь Хуго, добрый катар,
знал, где схоронен Грааль.
Еще Кламен и Экар,
насмешники риз, молитв и постов.

По следу крался в ночи легат, слуга Сатаны,
где лемех воинства Тьмы перепахал Прованс и Гиень.
Будь крепок, рыцарь Эмваль!
О нас печется наш бог Агни.
а древний меч сохранит
от ярости кастильских гиен.

Пять тысяч ведьминских лун - как цепь из мертвых голов.
А рыцарь Хуго давно забыл, как пахнет свежая кровь.
Он почернел от дождей, оглох для труб и суетных слов,
он стал травой у копыт священных гангских коров.

И вот замкнулись века, и стали как пектораль.
Как пектораль на груди у сына скифской белой степи.
И паж-насмешник Экар,
что нес у сердца святой Грааль,
стал иудейским песком
в тени христовой левой стопы.

Где нынче, рыцарь Эмваль, твоя волшебная сталь?
Тобой схоронен Кламен средь марсианских душных болот.
Он был минутой в ночи эпох
он ей же по смерти стал,
и повторяет, как заводной,
свой бесконечный полет.

И Бог, устав от эпох, свернул их тихо в спираль.
и возложил беглецам ее Господь на бледные лбы.
В корень Древа Добра и Зла
из горла чаши Грааль
на землю падала кровь, красна
как вопль судной трубы.

У белых ангельских врат
целует солнце луну.
Зачем мне, любимая, врать?
Я видел эту страну.

Я падал в эту траву,
высокую, до бедра,
где шьет небесам канву
веселый звон комара.

Я вернулся, Господи,в руки Твои,
встречай!

Ну что тебе рассказать,
чем за любовь воздать,
оглядываясь назад
на цепь событий и дат?

Привкус трав на губах,
да боль под левым ребром,
да лай дворовых собак,
да деготь, подмешанный в ром.

Я вернулся, Господи, в руки Твои,
встречай!

А в той стране все не так.
Не так - хоть верь, хоть не верь.
Там воду в грубых горстях
приносит младенцу зверь.

С гулякой монах делит хлеб,
а ложе - жонглер и граф.
Там храм - рождественский хлев,
и каждый, кто любит, прав.

Я вернулся, Господи, в руки Твои,
встречай!

Я видел эту страну
Но летом ночь коротка.
Отмеряно время сну
до первого стражи пинка.

Телега, хлеб и вино,
и - путь под вечным дождем...
Любимая, подождем,
пока в небесах темно.

На стыке рассветных часов,
на встрече жаждущих рук,
на чашках тяжелых весов
лежит дорога на юг.

Я вернулся, Господи, в руки Твои.
Встречай!

Cерый ангел
над каменной песней испуганных башен.
Гонит зима
головы листьев
с плечей придорожных ветел.

Быть беде!
В рог затрубив, раскидист и страшен,
серого ангела гонит к Провансу
северный ветер.

Ветер треплет
на нитке дождя
змея тяжелого неба

Смерть светил.
Время движется вспять в кривой карусели.
Серый ангел!
В хляби упали
несжатые тучные хлебы,
и под тяжестью конниц врага
дороги просели.

Запахнись
в рубище вереска
ты сегодня отчетливо слышал

Ржанье рогов
и тележных колес перекличку лихую.

Серый ангел скребется крылом
по взмокшим от ужаса крышам,
о судьбе трубадурского юга
хрипло смеясь и ликуя.

Глотки дорог
перехвачены песней железа, копыт и знаменного хлопа.
Уши лесов
заложило от конского храпа и пьяного ора:

"Глория дей!"

... Ангел серый -
а крылья из красного бархата оба,
и между крыл -
лилия Севера,
смятая львом де Монфора.

Пой, трувор!
Время пришло
подняться на древние стены.
Пой, трувор!
Ставни дубовых щитов
в окнах притихшего крова.

Вены дорог
от Байе до Тулузы
набухли и сделались серы.
Серые ангелы пляшут на конских хребтах,
как псы в предвкушеньи лова.

Серый ангел
над каменной песней испуганных башен...

Серый ангел.
В хляби упали несжатые тучные хлебы...

Глотки дорог
перехвачены песней железа, копыт и знаменного хлопа...

Серого ангела гонит к Провансу
северный ветер...

Kровит на лбу материка
истерзанный Прованс.
И небо - лик Предтечи, где
сентябрь напробор
расчесывает облака,
ненастен и гриваст.
Он распахнул свои крыла от Арль
до Иль-де-Франс,
но брызжет гной
земли родной
из почернелых пор...

Escuse moi, вы мерзость,
Монсеньор!

Но страшен стон, и душен сон,
где светом стала тьма.
В стране безбожных дударей
теперь всегда минор.
Летит на мертвый Каркассон
тоскливая зима,
и город Альби, где в домах
ни окон, ни дверей,
опять распят
гульбой солдат
и гордым лязгом шпор...

Escuse moi, вы лживы,
Монсеньор!

Но в чем, мон дье, мой черный бог,
моих лесов вина,
где Лангедойль и дерзкий Юг
ведут с рожденья спор?
Где символ веры - копья в бок,
где вера есть война?
Где кровью просочился луг,
и гладь озер, и бор,
где сеешь ты
кость на кости
в горсти альпийских гор?

О, будь же, будь ты проклят,
Монсеньор!

Но грянет час - воскреснет Юг,
надменный Царь Миров,
и Ангел Тьмы на Лангедойль
извергнет глад и мор,
и воплем королевских сук
взъярится чертов лов,
и на один взойдут костер
и папа, и король.

Эй, ветер,
взвей
золу церквей,
распятий бренный сор!

В тот час придет расплата,
Монсеньор.

У смерти - голос ребенка.
Мотив журавлиного клина
сквозит в ее странной песне,
слегка леденящей кровь,
как дробь из охрипшего бонга,
как меч в животе пилигрима,
легшего молча в барханы
под свист аравийских ветров.

У смерти - белые ризы
с подбоем закатного цвета.
Она по-своему тоже -
апостол и пилигрим.
Она замыкает харизму,
где круг - это символ света,
в котором парит, пируя,
Небесный Иерусалим.

Возлюбленный граф, оставьте!
Ну что вам - здравие тела?
Моленье о чаше не красит
даже Иисуса Христа.
Чем похотей плоти, по правде,
страшней сарацинские стрелы?
Ведь жизнь - Содом и Гоморра.
а смерть как младенец чиста.

Пробит провансальский панцырь,
слепивший глаза из-под рубищ -
лучше подтвержденье
бренности бранных утех.
Здесь мы, всеведущий пастырь,
мы, кого любишь и рубишь!
Узришь недостойных, Отче -
прими в свое лоно и тех!

Посвист дамасской стали
сулит могильную серость.
Знал я всего две страсти
и не избыл их в пути.
Одна из них - сладкий Бахус,
другая - палящий Эрос.
Не видел греха в них, Боже,
не видел так же, как Ты!

У смерти - ангельский голос.
Мотив журавлиного клина
сквозит в ее странной песне,
слегка леденящей кровь.
Да будет же тучным колос,
возросший у Иерусалима!
И плевелам, и пшеницам
даждь днесь спасенье и кров!

По рубцам земных изнанок
весело хромать, изгнанник!
Ноги в руки, чоботы в грязи.
Если, Боже, будешь в духе,
вспомяни о бывшем друге
герцога Армана дю Плесси.

Ходят сплетни важно, как слоны,
по губам обманутой страны.
Знает герцог,в чем моя вина,
только этой правде - грош цена.

И на дуврских скалах черных,
с честью наспех разлученный,
комкая предсмертные часы,
- Веру в Тя зачем ты рубишь? -
возопит к Христу из рубищ
бывший друг Армана дю Плесси.

Никому до нас, брат, дела нет
в этой и любой другой стране.
Ты еще не труп? Имей в виду -
просто место занято в аду.

Если, мой товарищ рыжий,
будешь часом ты в Париже -
до ушей господних донеси:
(может, их хоть лай твой тронет?)
верен был кресту и трону
бывший друг Армана дю Плесси.

Мое имя в язвах клеветы
будешь знать, о Боже, только ты
Но от участи моей
ты все ж спаси
герцога Армана дю Плесси.

Hа круто посоленной хрупкой крупой
вздыхающей палубе
нас, крупами сдвинув, везут на убой
Гаральдовы баловни.
Оседланы наспех, в единый доспех
щитами закованы
идем впереди низкопалубных всех
за драккаром конунга.

Ах, конунг, ты в помыслах бранных своих
небес неизменнее!
Пока в парусах добрый ветер не стих,
плюешь на знамения.
А те десять тысяч бедовых голов,
что в плаванье проданы
с норвежских фиордов, с шотландских холмов —
лишь лестница к Лондону.

Но глаз лошадиный людского ясней,
нам в счастье не верится
Мы дремлем на досках и видим во сне
птиц черных над вереском.
Не будет возврата из черной дали
ни пешим, ни конному.
Вам всем отрядят по три фута земли,
и семь футов — конунгу.

Лишь берег, чтоб бегать, спустив стремена
над мертвыми — берег нам.
Ослепнет от слез твоя, конунг, жена
на пристани Бергена.
Ты думаешь — смерти страшимся? Черт с ней,
для страха лета не те.
Саксонские стрелы летят не в коней,
а в тех, кто на их хребте.

Прозрей! Осади многовесельный струг!

...По вереску летнему
Нас гонят гаральдовы скальды на юг,
к их пиру последнему.