- Отче, что это было?
- Море, сынок.
- Где?
Дюны желтого ила
в подступившей воде

Слепок ступни шершавой
станет купелью для
мидий, медуз и шалой
россыпи рыб.

Я -

Иоанн Креститель прибрежной
галечной полосы.
Ветер, бичуй меня, режь -но
сперва хоть имя спроси.

Я Иоанн. Встречу
ветру иду по волне
Ракушки, как рты Предтечи
раскрыты и жаждут вовне

соленого вкуса Бога,
и я их крещу сплеча
вязью дымка голубого
текущего из "бычка".

Я ждал Того, кто больше
меня. Но он не пришел.
И дня безразмерный дольчик
тянулся... и сколь еще

мне ждать? Затянувшись уныло,
припал губами к воде:
- Отче, что это было?
- Время, сынок.
-Где?

Я ждал мессию Завета,
он здесь мне стрелку забил.
Где ветер, и волны, и это...
латинский термин забыл.

Где днем шебуршатся дети
строя дворцы из песка,
а ночью в рваные сети
проскальзывает рука

Полнолуния. Видел
чьи-то следы у камней -
но утром их ветер вытер
подползши, как пес, ко мне

спящему, и простодыро
вылизал мне лицо.

- Ветер, что это было?
- Ангел, сынок.
- И все?!

Днем здесь бывают люди.
Пальцами тычут в меня.
На солнцем расплавленном блюде
чертят свои имена.

Они говорят: "Мессии
не ходят к таким, как ты"
И жжет мои пятки босые
сознание их правоты.

Но я Иоанн Креститель,
любящий свою плоть.
Кому дан приказ грести, те
и в немощи правят плот -

К пропахшей мазутом лодке,
спящей дырявым дном
вверх. Где, хитрый, как Локи,
кабздох с белесым пятном

на холке - давится рыбой,
косясь на мои следы.
Где небо Третьего Рима
глядит в себя из воды,

глядит и надменно гладит
браду кучевых облаков...
Где я среди скудной клади
листаю томик стихов,

дымя коротким окурком
и щурясь на яркий свет -

Предтеча в замшевой куртке,
купленной с рук в Москве.

C полей кесарийских, бурых
от крови и ржавой стали,
в галилейские скалы,
покинув штандарта кол

летел меднокрылой бурей,
в страну, где рабы восстали,
мщеньем взывая к Митре
слепой легионный орел.

Последний отпрыск волчицы,
последний имперский воин,
не подымавший с рожденья
бронзовой ковки крыла -

орел метался и плакал
над смертью усеянным полем,
а на губах у неба
стыл римский клич "Ала-ла!"

Повстанцы шли из пустыни,
втыкая в убитых взгляды,
невидимый бог смеялся
на гребнях их шишаков.

Колена Иуды и Дана,
мужи из-под стен Моссады
студили в закатном ветре
ярость усталых клинков.

Соленой от пота холстиной
они спеленали птицу
и взяли с собою в горы,
где камень, холод и мгла...

Скрипела, дрожа, повозка,
стучали черные спицы,
и в жертвенник алые струи
стекали из сердца козла.

На досках стола меж кувшином
вина и ломотью хлеба
лежал стреноженный хищник,
трофей, добыча и хлам.

Последний отпрыск волчицы,
лишенный свободы и неба,
он спал, и по сновиденьям
ступал, как суфи по углям.

Невидимый бог возносился
над каменной тушей Рима,
и Аппиева дорога
плыла в облаках, как сом.

Кресты, на богах распяты,
шептали странное имя,
и каждый крест улыбался
еврейским мертвым лицом.

Kривился Рим, вгрызаясь в небо сивое,
и в лоне гор буянил с пьяной силою,
среди отрогов ввинчиваясь дрелью.

Но матери ни брат мой не вкусил, ни я,
а наша мать была из рода Сильвия,
а Тибр - нашей первой колыбелью.

Скользи, колыска, прочь
осенней хлябью, мимо
небритых берегов
в колчанах камышей.
Мы - первые цари
безжалостного Рима -
народом Рима изгнаны взашей.

Зима курилась терпким дымом тления.
Тогда не знал ни брат своих колен, ни я.
Мы - два репья на черепе у мира.

И наши души были, как тела, наги.
Лесная тварь поставила нас на ноги
и страшным молоком своим вскормила.

Где глухомань, как гроб,
где топь непроходима,
где падает, как хлеб,
зима с еловых лап,
взрастали мы, цари
бесжалостного Рима,
где жрал сытнее нас
последний пес и раб.

Еще ни брат мой с женщиной не лег, ни я,
а волчья злоба раздувала легкие,
и царский пурпур сон мутил ночами.

Царь - он всегда был царь, а Рим - лишь вещь его.
А кровь... что кровь? О ней и думать нечего.
Мы, брат мой, у великих дел в начале!

И, препоясав меч
на сгиб державной ляжки,
в год совершеннолетья,
местью дол багря,
мы с боем взяли Рим -
и в пояс вшили пряжки
из черепа нам в плен
попавшего царя.

Но страшен век, и темен путь великого.
Нас двое - Рим один. И как делить его?
Волчица, наша мать, вела незримо
мой нож к аорте Рема.
Да, мы волки, брат!
И я велел рабу твой красный труп
убрать.
И надо мной - венец владельца Рима.

Держава на крови
росла, как в тесте пицца.
Ты удивлен, что Рим -
империя зверей?
Но если первый царь
был царь-братоубийца,
он и в гробу пример
для нации своей.

"Mонашек босоногий!
Долог путь в край поганых.
Пал месяц двурогий
за планину Балкана.

Волы стонут в стойле,
тучи катят с Тырнова.
Остался б ты, что ли,
куда в ночь-то однова.

За гребнем-то жутко,
а я так разумею -
чем на саблю к сельджуку
или в клетку к ромею,
ты бы снял свои латы,
в эту ночь, друже мое,
не побрезгуй ты, златый,
моей теплой корчмою."

- Что корчма и солома
под черешневой кровлей
перед пеплом Содома
и Христовою кровью!

Моя зябкая крыша
пахнет ветром и бором,
его голос я слышу
близ Байе и Рошфора.

Плащаница тумана,
дымный полог Балкана,
желтый свод Израиля -
вот где кров для Бертрана,
вот где дом для Бертрана.
Глорья домини фили!

- Ах, добрый крестоносец,
лев смирения плоти!
И в Афинах, и в Кноссе
Иезус тоже в почете.

Да ни маковки с полдня
в рот не брал ты, я чаю,
путь же к Гробу Господню
и далек и отчаян!

Ты ж, как пьяница под стол
уже сполз, ноги сморща.
Без еды и апостол -
не апостол, а мощи.
Красно плещется в чане
сладкий сок Диониса.
Причастись, мой печальный,
пой и возвеселися!

- Тело больше сутаны,
а душа больше брюха!
Разве плащ мой с крестами -
не святых дел порука?

Пьяный солнечным ветром,
элем южного луга,
я вынослив, как ветка,
что срезают для лука.

Лист лесного каштана,
сонный дождь утром рано,
запах масла в кадиле -
вот вино для Бертрана,
вот еда для Бертрана.
Глорья домине фили!

- Мой рыцарь, неужели
твою душу печалит
моя снежная шея
с бархатными плечами?

Средь волос рыжей вьюги
стан мой - храм среди леса...
Не найдешь выше груди
и у жен василевса...

Верь же мне, мой кудрявый -
ни в митре, ни в короне
не имеешь ты права
стать добычей вороньей!

-Черта с два, синьорита!
Знаем толк в шутках этих -
так ведь я и до Крита
не доеду, мой светик.

Мне знаком этот фортель -
чай, в доспехах три года...
Сотни дам перепортил
в двух крестовых походах!

Ночью, значит, амуры,
а наутро-то нате -
или сдохли все мулы,
или дождь, Божья Матерь!!!

В шлеме варится каша,
Дюрандаль в бычей крови...

Месяц - фить! - и я - ваше.
Вечный страж при корове.

Нет! В ручного барана
превращать меня рано,
я не тот простофиля.
Меч - любовь у Бертрана,
меч - подруга Бертрана.
Глорья домине фили!

Латный стук
по столу
пир в таверне "Божий паладин"
В стойле спит
граф Сен-Клу,
бьет горшки сир франков Болдуин.

Глорья деи, Нотр Дам!
Девять пинт во славу честных дам!
В стельку пьян,
бранный стан
мочится в библейский Иордан.

Сыплется на стол деньга -
герб Луи Капетинга,
шелк парижской лилии
да головья рыбии...

Санктус деи,
санктус фортис
серве михи!

При дверях пивного храма
плещет черная сутана -
это Жан, епископ Турский,
облегчившись, к мессе грядет.
- Не пора ли, братья франки,
сотворить обедню Божью?

Герцог Мо, вкусив барашка,
молвил: "Oui!" - и пал под стол.

Славный Жан, епископ турский,
дует в рог из рога тура:
- Подымайтесь, сучьи дети,
вопиет к нам кровь Христова!
Не окроплен Гроб Господень
сарацинскими мозгами.
Вот свершим святое дело -
пейте хоть лампадный ладан.

... В шлемы весом в ярмо
вдевши лбы, гарцуют средь долин
граф Сен-Клу,
герцог Мо,
сюзерен фламандцев Болдуин.

Желтый дом
вечных книг,
иудейский хор гранитных плит!
Помолись, Жан, о них -
полк из Арля как горшок разбит.

Сбереги
под огнем
знамя королевства, ой ля-ля!
Мы в него
завернем
наших лучших воинов тела...

Отпустите, стремена,
душу грешного меня!
Плачет осень в Мозеле.
А в левантском озере
кровью давится псаломщик:
Serve mihi!

...В полдень, скуку разогнавши
пинтой реймского сухого,
государь тевтонов Фридрих
шел на берег Иордана.
Вдруг поодаль, над Голгофой,
над Господней над гробницей
в мареве блеснуло злато
франкской лилии на стяге.

- Это что?! - взъярился Фридрих, -
Граф фон Штюрмер, поясните!

- Это Болдуин, сир франков,
с ратью празднует успех.

Фридрих в бешенстве мотает
рыжекудрой бородою:
- Не бывать тому, чтоб галлы
натянули нос тевтону!
Ну-ка, Гейдрих, ну-ка, Адольф,
вострубите сбор по стану,
изловить всю эту сволочь
и прилюдно отстегать.

Гейдрих, рыцарь Брандербургский,
дует в рог, что снял с сеньора,
графа Альбрехта фон Зелов,
муженька прелестной Гретхен.
Паж пристегивает к луке
щит с драконами и львами,
лобызая тайно перстень,
знак любви от фрау Гейдрих.

Царский лов,
медный рев,
рвется Гейдрих в дело,
пьян и лих.
Арьергард
сброшен в ров -
Бог узнает на небе своих!

Католический крест -
лишь иная ипостась меча.
Он летит под обрез
шлема
вдоль по линии плеча.

Патер ностер
пропет -
только конский топ
с псалмами в лад.

Смят небес
парапет -
это герцог Мо поехал в ад.

Шарики за ролики,
ты и я - католики,
не споют нам "Амен" - ах,
в наших каменных церквах.
Только боги
Тор и Один
слышат вопль
наших родин:
"Serve mihi!!!"

Чу! Ломая лязг сраженья,
громкий гонг взывает к ратям -
это Жан, епископ Турский,
в "Палладине" службу правит.
Присобачив кость барана
к дну пустой - но ВИННОЙ бочки,
храбрый Жан речет сурово,
что настал обедни час.

И обнявши, будто брата
за разбитые наплечья,
Фридрих славный Барбаросса
Балдуина тянет к чаше.

И, окинув мутным взором
подобревшего тевтона,
рыжий галл бросает в ножны
раскаленный Дюрандаль.

- Ах, и правда, брат мой Фридрих,
мы не зря ль погорячились?
Ты, как я - спаситель Гроба,
значит, гроб по нам не плачет.

А совместную победу
а совместную победу
а совместную победу
мы разделим на двоих!

... Только Мо и бедный Альбрехт
посреди парилки адской
резво пляшут алеманду
на гудящей сковородке.

А с последним выдохом
Балдуина с Фридрихом
ждут, как ждут волхвы звезды,
посреди сковороды
герцог Мо
и бедный Альбрехт.

Serve mihi!

Сэр Джон Бэксворд собирал в поход
Тысячу уэльских стрелков.
Сэр Джон Бэксворд был толстый, как кот,
А конь его был без подков.
Сэр Джон Бэксворд пил шотландский эль
И к вечеру очень устал.
Он упал под ель, как будто в постель,
И там до Пасхи проспал!
Айлэ, айлэ, под ель, как в постель,
И там до Пасхи проспал!

Ref: Так налей, налей еще по одной,
С утра я вечно больной...

Kороль Эдуард четырнадцать дней
Ждет Бэксвордов отряд.
Десять тысяч копий и столько ж коней
Hе пьют, не едят и не спят.
Kороль Эдуард восьмого гонца
Вешает на суку,
Но нет Бэксворда, и вид мертвеца
Hагоняет на войско тоску!
Айлэ, айлэ, и вид мертвеца
Hагоняет на войско тоску!

Ref.

Kороль Эдуард утвердил приговор
И вышел, гневен с лица:
«Сэр Бэксворд - трус, изменник и вор,
И Тауэр ждет подлеца!»
Сэр Джон Бэксворд спит на траве,
Шлем лежит у плеча.
И не ведает, что по его голове
Плачет топор палача!
Айлэ, айлэ, по его голове
Плачет топор палача!

Ref.

Лорд-канцлер Kромвель войско ведет
К Уэльсу, где спит Бэксворд.
Kоролевский приказ к уздечке пришит
У каждой из конских морд.
Время идет, кончается год,
В Лондоне войска все нет.
А французский флот переплыл Ла-Манш
И занял цветущий Kент!
Айлэ, айлэ, переплыл Ла-Манш
И занял цветущий Кент!

Ref.

Сэр Бэксворд под елью сидит в кандалах,
Головой опираясь на ель.
А войско гуляет в уэльских полях
И пьет бэксвордовский эль.
Лорд-канцлер Kромвель в парламент спешит
С мешком у луки седла.
А круглый предмет, что в мешок зашит, -
Голова Бэксворда ля-ля!
Айлэ, айлэ, в мешке лежит
Бэксвордова голова!

Ref.

Kороль Эдуард в Париж привезен,
В железный ошейник одет.
А все потому, что в войске его
Джона Бэксворда нет!
А все потому, что забыл король
Присказки древней слова:
Что покуда пьет британский народ - Англия будет жива!
И покуда пьет французский народ - Франция будет жива!
И покуда пьет испанский народ - Испания будет жива!
И покуда пьет российский народ - Америка будет жива!
Так налей, налей еще по одной,
С утра я вечно больной!
И еще, и еще, и еще по одной,
С утра я вечно больной!
И еще налей, еще по одной,
Чтоб стал я вечно больной!..

Доспехи вдрызг. Шлем сброшен. На смех курам
мой вид. И слава Богу - смерть вблизи.
На борозде войны под Азенкуром
стою, по наколенники в грязи.

Где пала голубая орифламма
в объятья сотни бешеных копыт,
и плачет к отступлению навзрыд
далекий рог. И щит, врезаясь в щит,
кричит, как иудей над пеплом Храма -

В оси еще живого колеса
голов, кирас, блестящих конских крупов
стою, светя средь гор железных трупов
свечой кровоточащего лица.

Виват тебе, неведомый мой брат,
что, налетев всей массой мне на грудь,
от крови пьяный, в плен решил не брать!
Виват огню твоих прекрасных рук.

Руби наотмашь, не дрожи, не целься.
Мой меч - обломок, жду и не бегу.
На лютне стали, мальчик из Уэлльса,
спой реквием последнему врагу.

Аррасских графов ветренный потомок,
я шел, пока хватало сил, бренча
железом. И за жизнь, как за обломок
холодного кастильского меча

держался. Но всему свои пределы -
искромсан щит, забился в корчах конь...
Ты слышишь, слышишь, Пресвятая Дева,
хранившая французов испокон:

когда последний из полка, устав
от боли, опрокинется на шелк
штандарта, сжав подрубленный сустав,
крестом себя по пашне распластав -

не осуди. Пока он мог -он шел.

Виват тебе, неведомый мой брат!
Виват огню твоих прекрасных рук!

Руби наотмашь, не дрожи, не целься.
Мой меч - обломок, жду и не бегу.
На лютне стали, мальчик из Уэлльса,
спой реквием последнему врагу.